Второму погрому (1905 года) в Кишиневе
(памяти семьи Гейгольдов)
Жила семья Гайгольдов в Кишиневе:
Зятья, золовки, тещи и свекрови.
А из детей - сестрица и три брата.
Фамилия немного странновата...
А, впрочем, все фамилии евреев
Порой смешны для неких грамотеев...
Сестрицу в жены выбрал Фишман Мендель.
Он был упитан и румян как крендель.
У Фишманов рождались только дочки.
Одну скосило на седьмом годочке.
Промучилась она три дня всего-то,
Не сберегли ни ласка, ни забота,
Ни старый врач, ни новая аптека
Двадцатого, начавшегося века.
А старший братец Шмиль, с женою Сурой,
Всегда в халате и немного хмурой,
Родил шесть сыновей, но лишь четыре
Сумели удержаться в этом мире.
В те времена была обычной фраза:
'Детей взяла какая-то зараза',
Не ведали еще пенициллина,
Да и вакцин не знала медицина...
Прошла волна погромов в Кишиневе.
Гайгольды дверь держали на засове,
Но ворвались безумцы с топорами,
Не ублажить их мирными дарами.
Как не кричи, как в горе ты не бейся,
Но средний брат Нухим и младший - Пейсах
Убиты: под ногами крови лужа.
И две жены, и каждая без мужа.
- Ах, Пейсах, Пейсах, - причитает Тейбл,
А ей бы ликовать, смеяться ей бы.
Ведь первенца она родить готова,
Зачем же к ней фортуна так сурова?
Похоронили Пейсаха, и вскоре
Родился сын. Но вновь у Тейбл горе.
Младенец Пейсах жил совсем немного
Кого винить - себя, а может Бога?..
...Жена Нухима, маленькая Пина
Вслед Тейбл родила, и тоже сына.
Вот вам судьба без красок и без грима -
Нухимом будет зваться сын Нухима.
В еврейских семьях имена давали
В честь умерших, в надежде и печали.
Что будет с мальчиком? Сказать, увы, не просто.
Он может сгинуть в жерле Холокоста,
Не избежать смертельного ГУЛАГа.
Но мне твердят и ручка и бумага,
Что будет жить Нухим, и вместе с нами
Забавными гордиться именами...
Осталось только подвести итоги.
Мы выбираем разные дороги,
Но будь ты хоть рабочий, хоть ученый,
Ешь черствый хлеб или пирог печеный,
Теснись в лачуге иль живи в хоромах -
Храни детей и помни о погромах.
14.03.17
Старый сапожник
(из рассказов отца)
Их поместили в промозглый барак -
Женщин, детей, стариков.
Битые окна, пурга, полумрак,
Печка с вязанкою дров.
Бледный огонь выбивался из сил,
Быстро кончались дрова.
Старый сапожник в котомке носил
Тайну его мастерства.
Пару колодок для обуви он
Нес через пламя войны,
Старый сапожник всего был лишен:
Скарба, жилья и жены,
Но он мужался и знал наперёд:
Всё переменится враз,
Снова кому-то он обувь пошьёт,
Может, кому-то из нас.
Но драгоценное пламя мертво,
Больше не топится печь.
Женщины стали просить у него
В печке колодки разжечь.
Плакал по-детски седой иудей,
Капали слезы в ладонь,
Но для спасенья несчастных людей
Должен зажечься огонь.
И протянул он худою рукой
Людям богатство своё,
И, отвернувшись от печки, с тоской
В сонное впал забытьё.
Пламя горело три ночи, три дня -
Так повелел ему Бог,
И отогрелся тогда у огня
Каждый из тех, кто продрог.
Вьюга за окнами выла опять,
Стужа, зима - беспредел...
Вечный огонь продолжал согревать,
Даже когда догорел.
26.02.17
***
Подбежала сиделка, но доктор уверил: 'Не надо,
Тут уже не поможешь, не сделаешь тут ничего.
Ты его не тревожь, из блокадного он Ленинграда,
Только кожа да кости, таких среди них - большинство'.
Да, действительно, было на чудо надеяться глупо,
И сиделка, заплакав, присела поодаль на стул.
Вдруг несчастный шепнул: 'Я поел бы куриного супа',
И дрожащими пальцами пачку купюр протянул.
Он был так истомлен, искалечен, убит пережитым,
Столько слез повидал, столько ужаса, лиха и зла,
Но ему захотелось опять ощутить себя сытым,
Потому в тот же вечер сиделка заказ принесла.
Пахло радужным детством, откуда-то слышалась скрипка,
Никогда ещё вкусной такой не казалась еда,
Но доесть он не смог, по губам пробежала улыбка,
И застыла, и в небе в тот миг закатилась звезда.
 
26.03.17
Баллада об отце
Она родилась в сорок третьем году,
Страна была в жарком военном аду,
Творилось такое, что вспомнить не рад,
Но точку поставил победный парад.
Девчонка росла и не знала отца,
И были к ней глухи чужие сердца,
Поскольку блондинкой она родилась -
Все видели в этом с германцами связь.
Кто тихо шипел у неё за спиной,
А кто и совсем обходил стороной,
Но мать говорить не любила о том,
Стараясь рассказ отложить на потом.
Девчонка стеснялась породы своей,
Уж был бы отец ее лучше еврей!
Так нет, у девчонки глаза голубы - 
Ошибка природы, насмешка судьбы?
Но вот, ее мать собралась умирать,
И памяти речка пускается вспять,
И мать рассказала, что русский солдат
В рождении дочки ее виноват.
Но дочь потихоньку привыкла к клейму
И больше не верит она никому,
А ей бы подумать, что там, на войне
Не просто жилось ни вдове, ни жене.
Ведь смерть караулила ночью и днем,
Пугая то голодом их, то огнем.
Увы, моралистам понять не дано,
Что там, на войне, все не так, как в кино. 
На мятой шинели, в лесу, впопыхах
Любовь побеждала и голод, и страх,
Но часто бывала она не долга,
И вот, уже надо идти на врага.
Идти, умирать, уходить навсегда -
Какая тут, право, в морали нужда?
Но есть у войны и иная 'мораль',
Давайте над ней приподнимем вуаль:
Чужие солдаты врывались в дома,
Чтоб женской 'любви' получить задарма.
Вот так у вдовы или чьей-то жены
На свет появлялись младенцы войны. 
Отцы их, солдаты, погибли в бою,
А, может, живыми вернулись в семью,
Свою ли, чужую ли, здесь или там,
Война не расставила всех по местам,
Скорее, сплела эти судьбы в клубок,
А каждому жизни был нужен глоток.
С тех пор пролетели и дни, и года,
И можно уже говорить без стыда,
Что папа не летчик, отчизны герой,
Который с войны не вернулся домой.
У девочки нашей уже седина,
Военное время не помнит она,
Но смотрит с портрета на девочку мать,
Что ей про отца не смогла рассказать.
Кем был он - не важно, своим ли, чужим,
Давайте развеем сомнения дым,
Ведь новую жизнь, а не смерть он принес
Средь моря смертей, одиночества, слез.
И был он, и верить мы в это должны,
Простым человеком из пекла войны.
05.10.17