ПОСВЯЩАЕТСЯ МОЕМУ ДЕДУ АРОНУ, ЕГО ЖИЗНИ И СМЕРТИ

«/20/ И ВЗЯЛ АМРАМ ЙОХЕВЕД, ТЁТКУ СВОЮ, СЕБЕ В ЖЁНЫ, И РОДИЛА ОНА ЕМУ АЃАРОНА И МОШЕ; А ЛЕТ ЖИЗНИ АМРАМА БЫЛО СТО ТРИДЦАТЬ СЕМЬ ЛЕТ.» ТОРА, ШМОТ 6, ГЛАВА ВАЭРА

«/27/ ОНИ – ТЕ, КОТОРЫЕ ГОВОРИЛИ С ФАРАОНОМ, ЦАРЁМ ЕГИПЕТСКИМ, ЧТОБЫ ВЫВЕСТИ СЫНОВ ИЗРАИЛЯ ИЗ ЕГИПТА, ЭТО – МОШЕ И АЃАРОН.» ТОРА, ШМОТ 6, ГЛАВА ВАЭРА

«/6/ И СДЕЛАЛ МОШЕ И АЃАРОН ТАК, КАК ПОВЕЛЕЛ ИМ БОГ, ВСЁ В ТОЧНОСТИ СДЕЛАЛИ ОНИ. /7/ И БЫЛО МОШЕ ВОСЕМЬДЕСЯТ ЛЕТ, А АЃАРОНУ – ВОСЕМЬДЕСЯТ ТРИ ГОДА, КОГДА ОБРАТИЛИСЬ ОНИ К ФАРАОНУ.» ТОРА, ШМОТ 7, ГЛАВА ВАЭРА

Дед умер 2 января 2003 года на 93-м году жизни. В последний раз мы виделись 1 июня 2002 года, когда я улетал из Москвы обратно в Сан-Диего после недельной поездки на родину. Дед сильно изменился за последние годы, постарел и страдал склерозом. С постели поднимался он поздно, часто даже не утром, а ближе к обеду. Одной ногой уже был там, где вечный сон. Мне казалось, дед частично понимает своё состояние и стесняется его. Но и тогда он не утратил чувства юмора и лёгкого, саркастического отношения к собственной персоне.

Похоронили его на Бабушкинском кладбище. Мама позвала священника хоронить. Священник сначала не хотел, указывая на то, что дед был евреем. Говорит, идите в синагогу. Мама настаивала: дед весь век прожил среди русских людей, – и уговорила попа.

Дед иногда рассказывал мне истории из своего прошлого. Я охотно слушал, но записать так и не догадался. Теперь приходится слушать только собственную память и использовать то, что знает мама.

* * *

Мой дед, мамин отец, Арон Яковлевич Лукач (ударение на А), родился в Одессе 10 октября 1910 года. В семье было трое детей: двое сыновей и одна дочь, которая рано умерла. Старшего брата, Моисея, я знал. Он жил в Москве и умер лет десять назад. Моисей был человек щепетильный и «правильный» до последнего предела, а для меня он остался загадкой: что у него было на уме? Деда он называл не Ароном, а Лёней.

Семья дедовых родителей, видимо, придерживалась строгих ежедневных традиций. Каждый день за обедом дети с семи лет получали по маленькой рюмке вина. Возможно, благодаря этому я никогда не видел деда пьяным. Если ему предлагали выпить, он не отказывался и мог "повторять", сколько скажут, не пьянея и неизменно используя один из двух тостов: или «за то, чтобы все!», или «будем!». Мама утверждает, что помнит его "навеселе" только однажды.

В школе дед изучал сразу четыре языка: русский, идиш, украинский и французский. Однако я слышал только его русскую речь.

Дед вырос у Чёрного моря и был отменным пловцом. Рассказывал: «Иногда заплывали так далеко, что берег был виден лишь тонкой полосой». Он хотел стать моряком, но родители отговорили. Он получил строительное, архитектурное образование, и всю жизнь проработал по специальности. Однажды, когда ему было уже лет восемьдесят, он признался мне: «Зря я послушался родителей: плавал бы себе где-нибудь».

Будучи юношей, дед выступал в Одесском оперном театре в массовых балетных сценах. Ещё у него был абсолютный слух. Мой двоюродный брат Дима всегда просил его настроить гитару. Увы, ни мама, ни я не унаследовали этого Божьего дара.

В 30-х годах, то ли до учебы в институте, то ли после, дед проходил срочную службу в Красной Армии. Сожалею, что деталей я не помню.

Сначала дед закончил мукомольный техникум, потом работал, чтобы заслужить «пролетарский стаж», а потом поступал в институт. Сдавал экзамены одновременно в мукомольный и в строительный, и в оба прошёл. Выбрал стротельный.

Уже во время перестройки дед рассказывал, что жил в 30-е годы в доме со многими большими военными начальниками ("с ромбами"), поскольку работал в Министерстве обороны. «Это были мужественные люди», - говорил дед. – «Каждый день они ходили на работу, зная, что следующей ночью их могли арестовать. И каждую ночь кого-нибудь забирали». Я спросил тогда: «А почему же тебя не забрали?» - на что он ответил: «Видимо, очередь не подошла. А я вёл себя, как ни в чём не бывало: был молод и не понимал, что происходит».

Ещё он говорил: «В тридцатые годы были «чистки». Я ходил посмотреть из любопытства. Чёрт знает что. Солидному человеку какая-то комиссия задаёт дурные вопросы, будто он студент». В ВКП(б) дед вступил примерно в 1940 году. Он, подобно большинству, верил в Сталина и «политику партии». А иногда вспоминал две песенки из своей одесской юности, всегда исполняя их одну за другой:

«Э-эх, прогнали мы Николку. Э-эх, да что-то мало толку. А не подняться ли народу, Чтоб Сашку за ноги, да в воду».

«Ленин едет на коне, Троцкий на собаке. Коммунисты испугались: думали, казаки».

В Одессе дед писал стихи, рассказывал, что была целая тетрадь. Там её и оставил, она пропала.

Со времени прощания с Одессой, с конца 30-х годов, дед не виделся с родителями. Однако известно, как погибли они. Немцы гнали людей по реке в октябре 1941 года. Старики утонули в ледяной воде.

* * *

 Дед не был на фронте. В 1941 году, когда немцы стояли у Москвы, он занимался строительными работами по укреплению города и маскировке. Он рассказывал: «Ох, какая была паника, когда немцы подходили. Люди бросали всё и разбегались, кто куда мог».

Он женился на русской женщине; от еврейской национальности у него остались только имя, Арон Яковлевич Лукач, носатая внешность, клеймо на потомстве и чувство юмора. Я ни разу не слышал от него ни одного еврейского слова.

В 1944 году дед и его жена, Анна (Пастухова в девичестве) взяли приёмную дочь Зою, младенца. До сих пор факт, что Зоя - приёмная, не обсуждается и как бы является тайной. Тайна раскрылась, по-моему, сравнительно недавно. В 1947 году бабушка родила мою будущую маму, и через шесть недель умерла от заражения крови после «кесарева сечения». Маму тоже назвали Анной.

Дед остался с двумя малолетними дочерьми и пожилой тёщей. Это была моя прабабушка, Елена Афанасьевна Пастухова (в девичестве Иванова). Она происходила из мосальских зажиточных крестьян или мещан. Сын её Костя умер в Риге в 1953 году. Она прожила девяноста шесть лет. Последние лет тридцать - слепая. Я знал её, естественно, только слепой. Она жила с нами в Новогиреево. Когда я ходил в первый класс, она ещё была "в порядке". Сама могла подогреть себе еду и даже штопала (вслепую!). Была в курсе всех советских новостей, слушала радио. Отпускала речевые перлы из каких-то доисторических времён: «Ваше благородие, свиное отродие». Когда я пошёл во второй класс, она заболела склерозом. Эта болезнь, по-моему, настигает всех стариков моей семьи. Она постоянно спрашивала о родных, которые давно умерли, собирала вещи в кулёк, чтобы ехать в Мосальск, и кричала: "Эй, прислуга, скорее кофе и пирожное подавай!" Тогда я, малолетний, подшучивал над ней. Она верила в Христа, а я, чтобы подразнить её, говорил: "Бог - дурак", - на что она обижалась и крестилась. Как-то я пришёл из школы, а дверь в квартиру не открывается. Оказалось, что она собрала вещи, какие нашла вслепую, скрутила их вместе и с этим баулом расселась при входной двери, будто на вокзале. Мне было тогда восемь лет. Я попытался сдвинуть её с места дверью, чтобы протиснуться в квартиру, но не смог. Это привело меня в отчаяние, и я позвал соседей по лестничной клетке на помощь.

Однажды моя прабабушка упала и сильно расшиблась. Она была в квартире одна, и никому ничего не сказала. Вскоре стал распространяться дурной запах. Когда мама посмотрела, оказалось, что целая левая сторона тела девяностодвухлетней женщины, плечо, рука и ниже, были фиолетовые. Прабабушка лечилась сама, прикладывая мочу к коже. И это помогло! Всё зажило, как ни бывало. В какой-то момент её перевезли жить к деду и Зое. Там она пробыла ещё несколько сумасшедших лет. Она умерла примерно через полгода после того, как её отправили в дом престарелых, где, конечно, никто не смотрел за безумной старухой. Итак, дед остался с двумя дочерьми, новорождённой и двухгодовалой, и престарелой тёщей. Он больше никогда не женился, хотя у него были варианты. Последняя знакомая такого рода, тётя Поля – уже когда он сам имел внуков. Я её помню: добрая и простая русская женщина. Мама говорила, что он не женился "из-за нас" (его дочерей) или "из-за бабки".

Моя мама и Зося (так я с детства зову свою тётку) многим обязаны деду. И мы, внуки, тоже обязаны. Он любил всех нас - но особенно Димку, зосиного сына, поскольку стал ему отцом. Зося рассталась со своим мужем, когда Димке не было и года. Она жила с дедом, и внук называл деда папой, пока не подрос.

Всю жизнь, до старости, он оставался поводырём собственного семейства. Вернее сказать, в зависимости от ситуации он становился то матерью, то отцом, то дедом, то нянькой, то духовным лидером. Кормил детей, получал квартиры и путёвки, учил уму-разуму. Нужно ли было идти на консультацию к врачу или разузнать подробности поступления в институт, он предлагал свои услуги «дипломата», хотя никогда не давил и не настаивал. Он вообще никогда не был диктатором, всегда шёл на компромиссы, а своё мнение высказывал в форме консультации. Возможно, эта манера поведения усилилась с годами – полная противоположность, скажем, старику Болконскому из «Войны и мира».

Дед научил меня завязывать шнурки так, чтобы они не развязывались.

Однажды, когда ему отмечали, кажется, семьдесят пять, он сказал мне в задумчивости: «Я никогда не предполагал, что проживу так долго. Лет двадцать пять назад казалось, что скоро уже конец». Я спросил, что же тогда произошло, но дед не ответил.

И ещё он как-то сказал мне о самоубийстве, не помню, по какому поводу, но в таком духе: «Самоубийство – глупость. Только слабый человек накладывает на себя руки».

Был случай: я сделал или сказал какую-то глупость. Мне было около семнадцати лет. Подробностей, как всегда, не помню, но помню точно, что это было обидно деду. Чувствуя себя неловко, я спросил его: «Ты на меня обижаешься?» Он ответил: «Ну, что ты, разве можно? Чтоб на человека обижаться, он должен это заслужить». Некое философское расширение концепции «на дураков не обижаются». С тех пор я тоже стараюсь придерживаться этого принципа.

Дед любил точность, чистоту и порядок. Всегда ел с хлебом: и суп, и арбуз. Помню, нарезал кусочки хлеба и кусочки арбуза, брал их вилкой и клал в рот по одному. Когда я был ребёнком, мама ругала меня за неаккуратность: «Если бы дед увидел, он бы тебя убил».

Дед работал инженером-архитектором при Административно-хозяйственном управлении Министерства Обороны. В последние годы он занимался приёмкой готовых объектов. В 1985 году в армию призывали Димку, моего двоюродного брата. Это было время Афганистана. Дед сделал так, чтобы Димка попал в подмосковную воинскую часть, в Кунцево. Через год подходила очередь в армию и для меня. Я отнёсся к предстоящему призыву как к фатальной неизбежности. Понимая, что если Димка служит в Кунцево благодаря дедовым стараниям, то и мне уготовано что-то подобное, я всё же сомневался: а вдруг нет? Спрашивать мне было «неудобно», но однажды я всё же заикнулся: мол, ты уж, дед, про меня не забудь, а то время подходит. Он ничего внятного не ответил, никакой информацией делиться со мной не стал. Перед самым отбытием в армию, уже после «проводов», дед всё же коротко проинформировал, что меня, когда нужно, вызовут специально. Мол, жди. Так и случилось: я служил в той же части, где и мой двоюродный брат.

Важнейшую роль в его жизни играла дача, вернее, садовый участок в восемь соток, под Москвой, на сорок третьем километре по Горьковской железнодорожной ветке от Курского вокзала. Прежде там были болота. Государство их осушило и раздало гражданам по кусочку в пожизненное пользование. Заложили фундамент дома, сделали каркас, но закончить работу не доходили руки. Только через несколько лет дед вернулся к строительству вместе с «другом семьи» Лёвой. Лёва был пьяница, но человек приличный. Хотя он постоянно ругал Советскую власть, а когда выпивал, то становился невыносим, дед поддерживал с ним дружеские отношения до самого конца, до самой смерти Льва (уже в 90-е годы). Строительство дома заняло три сезона, поскольку работали только по выходным дням: отправлялись на участок в пятницу вечером, возвращались в воскресенье – каждый уикенд с весны по осень. Сарай оставался главным жильём довольно долго, пока не вырос дом. Дед говорил, что можно утеплить стены и для зимы, но не возникало необходимости. У нас было много яблок, да и вообще не оставалось свободного места на участке от всевозможных посадок. Необычно суровым летом конца семидесятых деревья помёрзли и перестали давать былые урожаи. Раньше-то собирали столько яблок, что и на компот, и на сок хватало, и всем знакомым раздать.

Дед вышел на пенсию окончательно в возрасте 87 лет. Когда ему было ещё около 82-х, я спросил, не гонят ли его с работы. Он сказал, что наоборот, приглашают и там, и сям. Работать, говорит, некому, одни «дураки» остались. «Вот меня и зовут везде».

По утрам он делал зарядку. В преклонные годы, чем дряхлее становился, тем проще были упражнения, но они повторялись каждое утро. Бывало, проснётся, лежит в постели и разминает руки да ноги, потом поворачивается с боку на бок, потом встаёт и занимается минут двадцать.

Я эмигрировал в 1992 году. Дед это принял, как неизбежное. Ничего «против» не сказал, мол, сам знаешь, что делаешь. «Главное, - говорит, - чтобы всегда оставались деньги на "черный" день. Никогда не трать всё, а откладывай понемногу». Дед был осторожным, спокойным и рассудительным человеком, не лез «в пекло поперёк батьки». Все алкоголики в доме ходили к нему занять денег. Я иногда сравнивал его с Молчалиным: «Во-первых, угождать всем людям без изъятья». Дед был честным приспособленцем в советской стране и порядочным человеком в общении с людьми. У него, кажется, не было врагов.

Мне его не хватает. Пусть земля ему будет пухом.

Миша Ромм, внук деда Арона, 2003